Рожденная революцией - Страница 73

– Все понял, не беспокойся, – кивнул Коля. – Я ему в случае чего на рожон лезть не позволю, ты будь уверена.

– Завидую вам, ребята, Из-за Витьки, конечно. Насколько вы будете к нему ближе, чем я. – Маруська с тоской взглянула на Машу: – Может, не поедешь? Опасно все же. Ты ведь не оперативник, как-никак.

– Я – жена оперативника, – с гордостью сказала Маша. – Ты за меня не волнуйся, Маруся. Я не буду мужу обузой.

Трамвай шел привычным маршрутом: Садовая, потом Измайловский. Коля смотрел, как за окном неторопливо проплывали серые, слившиеся в сплошную стену дома, и вдруг поймал себя на мысли, что ему до боли дороги эти прямые, как удар хлыста, улицы и вообще – весь этот город, который еще совсем недавно казался слишком сухим и холодным. Он поймал себя на мысли, что о Ленинграде думает: «у нас», а о Псковщине: «там, у них», и усмехнулся: что делать? Ленинград стал второй родиной.

– Надо было на кладбище сходить, – вдруг сказала Маша.

– Да, – кивнул Коля. – Когда вернемся – сходим.

– Надо бы теперь, – со значением произнесла Маша, и Коля понял: она допускает, что можно и не вернуться.

– Все будет хорошо, – улыбнулся Коля. – Где наша ни пропадала! Ты не беспокойся – там все в порядке, могилы ухожены, ребята были, рассказывали…

– У Лицкой умер отец, – сказала Маша. – Кто теперь будет ухаживать за ее могилой?

– Мы, – просто ответил Коля. – Вернемся и займемся этим.

Трамвай остановился у скверика, перед вокзалом. Коля не был здесь десять лет – с того памятного дня, как первый раз ступил на перрон. Он с удивлением обнаружил, что здесь ничего не изменилось, как будто и не прошло десяти лет. То же здание вокзала – приземистое, неуклюжее. «Почему оно мне тогда показалось красивым?» – подумал Коля. Такие же, как тогда, люди – с мешками, чемоданами, перевязанными крест-накрест бельевыми веревками, плачущие дети, издерганные матери и обалдевшие от суеты милиционеры и железнодорожники. Единственное новшество, которое автоматически отметил Коля, заключалось в огромном транспаранте: «Товарищ! Твоя обязанность помочь главной стройке страны! Новый автозавод-гигант решено строить в районе Нижнего Новгорода!» Транспарант протянулся через весь фасад вокзала, но, казалось, на него никто не обращал внимания.

Маша перехватила Колин огорченный взгляд:

– Уже обиделся – вижу. Ну как же – никому нет дела до главной стройки страны. Что же, по-твоему, все должны стоять перед этим лозунгом и митинговать?

– Ты как всегда права, дорогая, – грустно пошутил Коля. – Только десять лет назад именно так и было бы. У тебя нет ощущения, что мы утрачиваем какие-то очень важные свойства, а? Ты не думала, почему мы их утрачиваем?

– Не знаю… – Маша задумалась. – Прошла радость победы, прошла острота. Революция стала повседневностью. Я неправа?

– Может быть, – кивнул Коля. – Только я не исключаю и другое. Многие думали, что революция – это «ура-ура» и сплошная романтика. А это работа. Подчас – изнурительная, грязная работа… без «спасибо», без чинов и орденов. Не всем это понятно, не всем по нутру. Ладно, при случае поспорим.

…Вагон брали штурмом. Коля влез через окно, бросил на обе верхние полки чемодан и вещмешок, потом втащил Машу:

– Ничего. – Он вытер пот со лба. – Это до Порошина. Там полегчает.

– Вне всякого сомнения, – саркастически улыбнулась Маша. – Вот тебе простой пример: до семнадцатого года можно было ездить вполне прилично.

– Ты же отлично понимаешь, – обиделся Коля, – последствия разрухи: вагонов мало, пути не в порядке. Вот если лет эдак через двадцать такое будет. Да нет, не будет. Не может быть!

– Дай бог, – сказала Маша. – Попробуем уснуть?

Это прозвучало как нелепая шутка. Словно в ответ на Машино предложение из соседней секции донеслись заливистые переборы гармошки, чей-то звонкий голос запел:

Петербургские трущобы,
А я на Крестовском родился,
По кабакам я долго шлялся
И темным делом занялся!

– Как бы нас не обчистили, – вздохнула Маша.

– Отскочат, – сказал Коля. – Не детский сад.

Усталось, бессонные ночи, измотанные нервы брали свое. Незаметно для себя Коля и Маша заснули мертвым сном. Вагон покачивало на стыках, галдеж, переливы гармошки, пение, дым махорки и дешевых папирос – все это подействовало, как самое сильное снотворное.

…Коля проснулся на станции – поезд стоял. Вдоль прохода, переступая через ноги, руки и головы, шел старичок проводник. В руках он держал грязный фонарь со стеариновой свечкой.

– Какая станция? – спросил Коля, зевая.

– Никольское, – отозвался проводник.

– Следующая – Балабино, – весело подтвердил снизу рыжеватый мужик в поддевке с тощим мешком за спиной. – А тебе какую надо?

Коля хотел было ответить, но вдруг всмотрелся и ахнул: рыжеватый был не кто иной, как деревенский дурачок Феденька – тот самый грельский Феденька, которого он, Коля, так зло ударил в свою последнюю памятную свалку с грельскими мужиками. «Однако он поумнел, – почему-то со смехом подумал Коля. – И совсем не изменился, будто и не прошло десяти лет. Инфантильность – первый признак серьезного психического заболевания… – вспомнил Коля лекцию по судебной психиатрии. – Значит, он болен? И был болен тогда? Ничего не понять…»

– Сейчас все лозунги в моде, – тараторил Феденька. – Я вот тоже лозунг сочинил – теснота сближает! Эй, мироед! – толкнул он могучего мужика на нижней скамейке. – Отзынь на три лаптя! Дай сесть! Садись, Вася, – Феденька освободил место для своего попутчика – бритого, лет пятидесяти, с невыразительным стертым лицом.