Рожденная революцией - Страница 86

Коля все понял, но решил дослушать до конца.

– Первый выстрел в попа, второй – в меня, – сказал Коломиец. – Не перепутай, иначе их задание ты выполнишь вдвойне: все-таки я – уполномоченный ГПУ, стало быть, – выше участкового уполномоченного милиции.

– Ты еще можешь шутить, – оторопело сказал Басаргин. – Ну и башка у тебя, Коломиец. Тебе бы академиком, научно сказать, быть.

– Или папой римским, – поддержал его Коля. – Не обижайся, план изощренный, на грани дозволенного.

– Время теперь, можно сказать, за все грани перешло, – рассуждал Коломиец. – Говорю сразу: на преступление тебя не толкаю, все будет в рамках закона.

В дверь постучали. Коломиец и Басаргин отскочили за портьеру, Коля открыл. Это был Тихон.

– Лукича… – начал он, давясь от рыданий. – Лукича убили и Платониду… На глазах мальчонки убили, гады…

Басаргин вышел из-за портьеры:

– Иди, Тихон. Нельзя тебе быть здесь, иди. В руках себя держи.

Тихон ушел.

Коломиец вздохнул:

– Брат его двоюродный этот Лукич. Жаль мужика. Нашенский был по всем статьям! Пойдем, Басаргин, нужно все выяснить.

Коля долго сидел в своей комнате и размышлял над предложением Коломийца. Что ж. Ему не раз приходилось убивать врагов-бандитов в открытых вооруженных схватках. Но теперь… «Маша у них, – думал Коля. – Разве они на моем месте раздумывали бы? Убили бы Машу без всяких-яких, при малейшем подозрении… И еще убьют, не дай бог! – Коля даже вздрогнул от такой мысли. – Ну нет. Нет, Кондратьев, никаких колебаний. Не я – так меня. А Серафим – бандит и трижды заслужил свою участь».

…Утром, когда Коля умывался, у колодца появился Тихон, повернул в сторону кладбища. Коля двинулся следом. Когда последние дома околицы скрылись за боярышником, пышно разросшимся среди могил, Тихон сказал:

– Думаешь, я тебя сюда так привел? – Он подошел к двум осевшим холмикам, провел по ним рукой. – Поговорить мы в любом месте могли бы… Это могилы твоих родителей, ты их искал, но не нашел. Вот, смотри.

Коля опустился на колени. Холмики были едва видны – давно осели, заросли высокой травой.

– Мне Коломиец настрого запретил тебе говорить, – голос Тихона дрожал. – Но я скажу, я для того тебе и показываю эти могилы. Серафим их убил, родителей твоих… Феденька дом поджег, а двери колом подпер. Серафим ему приказал.

– Я догадывался. – Коля встал. – Говори суть дела.

– Пусть у тебя рука каменной станет, – глухо сказал Тихон. – Читай… – Он протянул Коле лист бумаги. Это был приговор. За активную, доказанную свидетельскими показаниями борьбу против Советской власти, массовые убийства советских активистов, поджоги, бандитские налеты и грабежи коллегия Псковского ГПУ приговорила служителя культа Серафима Воздвиженского к высшей мере социальной защиты.

– Исполню, – Коля вернул приговор и хотел уйти, но Тихон остановил его.

– Лукича знаешь кто убил? Сам Серафим. – Тихон заплакал. – Детей наших крестил. Родителей отпевал. Тать, места ему на земле нет! – Тихон помолчал несколько мгновений, взял себя в руки и продолжал: – Они к нему в дом ночью ворвались… Всех выгнали на улицу. Главный был с завязанным лицом – сидел в седле, командовал. Велел Лукичу отходную молитву читать, а тот задиристый, плюнул ему в лицо. Ну, главарь и расстрелял его собственноручно. А Платонида главаря узнала: Серафим это был. – Тихон снова замолчал, потом добавил: – Так что ты не сумлевайся. – Он заморгал, сгоняя слезы, высморкался в огромный холщовый платок. – Твое дело правое. Исстари заведено: бешеную собаку убей без пощады!

Коля слушал Тихона и вспоминал свою встречу с Лукичом и Платонидой. Тогда – сами полуголодные – они радушно напоили его и Машу молоком. Лукич суетился около трактора, вел бесконечные разговоры о будущей артели. И вот их нет. Они прожили недолгую жизнь, прожили ее в голоде, холоде, бесконечных заботах о хлебе насущном, о полене дров, об одежонке. Потолок в избе – углом вниз. Пол в избе – углом вверх. Всегда больные, золотушные дети – теперь последний сын остался сиротой. Всегда горе, нужда, долгие зимние вечера, бесконечные, выматывающие душу ночи, когда нечем укрыться, а утром нечем разжечь печь. И вот теперь, когда пришли, наконец, иные времена и впереди, пусть далеко, но забрезжил рассвет и стало ясно, что стоит жить на земле, и счастье – это не поповские проповеди, а земля, которая принадлежит тебе и кормит вдосталь, платя добром за стертые руки, сбитые ноги и спину, которую к заходу солнца уже не разогнуть, – вот теперь, когда все стало так обнадеживающе хорошо, – бандитская пуля обрывает жизнь, а рассвет снова сменяет ночь, уже навсегда.

«Нет им пощады… И не должно быть, – подумал Коля. – Пусть получат полной мерой, ибо сказано справедливо: „какой мерой меряете – такой и вам отмерено будет“…»

* * *

– Как знаешь, – Коля повернулся, чтобы уйти. – Если потом начнутся провалы – я тебя предупредил, на меня не вали!

– Подожди, – Феденька разгладил записку, еще раз прочитал. – Тут сказано – в десять… Давай так: я пошлю тебя, ты посмотришь…

– А ты скажешь, что я все придумал? – спокойно возразил Коля. – Нет уж. Пойдешь со мной.

– Если ты, не дай господь, прав. – Феденька жалко сморщился и всхлипнул: – Я, Коляча, от разрыва сердца кончусь! Ты меня пожалей! Я Скуластого пошлю, лады?

– Твое дело. Веришь ему – посылай, – нехотя согласился Коля и удивился тому, как неожиданно совпала кличка бандита с тем прозвищем, которое он, Коля, дал ему при первой встрече. – И второго кого-никого пошлю, – оживился Феденька. – Если ты, не дай господь, не обмишулился, – вот и выйдет из вас троих трибунал! – Феденька захохотал. – Ну, уж вы сами там решайте. А в случае, если ты, не дай господь…